Позже меня часто спрашивали: «Когда ты понял, что в Украине будет война?». Я всегда отвечал и отвечаю: 10 августа 2008 года. Мы сидели в этом КГБ, нас развели по кабинетам, дознаватели менялись. Один был добрый, другой – злой. Злой приходил, надевал наручники, кричал, стрелял из пистолета возле головы, оказывал психологическое давление. Выстрелы звучали и в соседних комнатах. Потом приходил добрый, снимал наручники, приносил воду и рассказывал, что он, дескать, учитель, вынужден был взять в руки оружие, потому что Грузия пошла на них. В один момент он что-то сказал, чтобы, видимо, расслабить меня, а я улыбнулся. И я тут же услышал, как за спиной человек лет сорока в гражданской форме, видно, что русский, сказал:

Это было 10 августа 2008 года.

Я всем сердцем ненавижу русских, но был момент, когда русские десантники помогли нам выбраться. Когда нас отпустили, начался обстрел Цхинвали. Я не знаю, что и откуда летело, но наверняка обстреливали грузинские войска, потому что там на каждом шагу были позиции русских и осетин. Подъехали два БТР. Один из наших сопровождающих остановил его и спросил, могут ли они довести нас до блокпоста. Военный спросил: «А кто это?». Тот сказал, что это украинские журналисты, которых надо вывести. Они нас посадили на бронетранспортеры, сами сели вокруг нас. Ехать было километра два. Факт остается фактом – они нас вывезли. Наверху у блокпоста стояли осетины, не регулярные войска. Днем турецкая группа на внедорожнике пыталась въехать туда, но их обстреляли. Осетины хотели, чтобы мы им притащили этот джип. А это буквально «серая зона». Мы с Артемом попросили, чтобы они для начала отпустили операторов. Они отпустили. Потом я сказал Артему, какой смысл, чтобы нас двоих завалили, давай, мол, торговаться. Он не хотел идти, но мы договорились, что он уйдет. Правда через 10 минут Артем вернулся. Он не хотел меня оставлять.

В этот момент кто-то сзади хлопнул меня по плечу и сказал по-украински: «Не переживай, все будет хорошо!». Он был из Украины, у него жена осетинка, он давно живет в Цхинвали. Этот военный достал из кармана конфеты, сказал: «Ешь». А конфеты Roshen. Сейчас у этого уже другой подтекст. Но он в итоге помог мне и отпустил меня.

Накануне же мы снимали в Эргнети, в долине реки были позиции. Это – идиотизм, сейчас бы я этого не сделал, потому что могли быть растяжки, мины. Тогда я был молодой, дурной. Мы неплохо наснимали, кассету я оставил в камере. Правда, эти кассеты у нас потом забрали. Остался лишь маленький кусочек, где некий Руслан рассказывал, почему он воюет, что это его четвертая война. Мы вроде бы были там, столько всего пережили, и надо бы все это показать, но практически все забрали. Мы шли расстроенные. Хотя, с одной стороны, вроде живы, и слава богу, а с другой – фактически без материала.

Помню, в Тбилиси бомбежке подвергся авиазавод. Тогда в столице собирались люди. Четко помню, как люди перешептывались, что русские танки идут на Тбилиси. Мы не придумали ничего лучше, как ехать навстречу гипотетическим танкам.

Сейчас у меня есть понимание какой-то идеологической составляющей происходящего. Но тогда я просто работал даже не как журналист, а как репортер. Я приехал с задачей снимать войну, и я пытался это снимать.

Главная мысль, которая есть сейчас: все, что происходит, – не ново. Для евроазиатского региона, если брать от западной границы Украины до Кавказа и Средней Азии, это все то, что Россия делала на протяжении сотен лет. Просто все это по-иному называлось, имело разные формы и проявления. Сейчас Россия повторяет все то же самое, но имея больший технический, финансовый и людской ресурс.